Провокация  общества пассивного потребления есть сама по себе штука неблагодарная, неодобрительная и не принимаемая, в силу некоего недопонимания. Фиги в кармане давно протерли в тех же карманах дырки и проваливаются сквозь них, теряясь в безднах худых ног иронического и концептуального. Кинематограф, как срез и пласт искусства, как такового,  передает эстафетную палочку  провокации больше в удел своей подопечной — документалистики, где  есть место правилу «смотрю в тебя, как в зеркало». Все иное лежит в плоскости провокации художественного умысла и приукрашенной бутафории, где голый король может оказаться нанятым безработным и  увы не справляться с поставленной ролью. А уж речи о сверхзадаче и быть не может, когда дело касается субститутов и заменителей.

Мастер провокации и манипуляций Ульрих Зайдль не так давно посетил Одессу, а именно одесский кинофестиваль, где представил на суд широкого зрителя заключительную часть своей трилогии «Рай», которая называется «Надежда» (Paradies: Hoffnung). Фильма сумбурного и странного, граничащего, но не переходящего те самые границы и рамки, так как возраст главной героини весьма пикантный и спорный, 13 лет. Тут не покажешь ничего, дабы не навлечь и не нарваться. Фильм впервые показан на Берлинском кинофестивале в феврале, после этого выдержана пауза, турне по фестивалям, и вот в августе 2013 года фильм в прокате. Чего ожидать и как сложится не суть важно, Зайдль провел исследование, облек в концептуальную форму три символа и три особо необходимые и значимые для человека понятия – любовь, веру, надежду. Высказался и спрятался в тень, отошел в сторону, ушел в себя, в свою некоторую молчаливость и в призраки возможных издержек табуированного католического детства.  В каждом из призраков, в его очертаниях и сущности,  прячутся страхи и комплексы, пороки и экземы  среды вращения и формирования, которую чаще можно лишь избежать, нежели сменить. А сам автор идеи и воплощения пока вышел поснимать свой новый, на этот раз документальный фильм, про подвалы и отношение людей к ним. Про тайну заговора и способ хранения, про то, что скрыто от глаз людских.  Придется смотреть, думать и осознавать.

Коль уж мама едет в Конго, дабы душевную никчемность  сменить плотским вниманием со стороны тамошних дешевых афроамериканских донжуанов, а тетя фанатично предана образу Христа, который для нее методично собран в образ чего-то абстрактного, спасающего от суеты и похоти, вечным спутником всего «чистого» и непонятого, выступающий инструментом сублимации и интимного отходняка, то дочке ничего не остается, кроме как одиноко скоропостижно взрослеть. Природа берет свое.

Заключительная часть трилогии, быть может, вселяет больше оптимизма, нежели прошлые работы австрийца, ведь она имеет дело с молодостью, а значит с отсутствием пресловутого опыта, необдуманностью, состоянием «на ощупь»,  с чем-то неизведанным, что может связать прошлое и будущее и воплотиться мечтой, сказкой или горьким осадком. Проблема лишнего веса,  сигналы либидо, замкнутость и поиск понимания через непонятное чувство любви, все это инструменты анализа общества, срезы и сегментация, где каждая бактерия может оказаться болезнетворной, привести к общему заражению организма, а брожение умов слагается в общую брагу настроенности и смысла.

Как и в первом его игровом фильме «Собачья жара» в трилогии также занято много непрофессиональных актеров, которые передают настроение, создают и обыгрывают, стремясь и переживая, дабы все состоялось. Главная героиня переживает внутри и снаружи череду подвигов и падений, преломлений и травм, которые дают ей надежду на открытую дверь в такую желанную взрослую жизнь, где можно пить и сношаться, но нельзя любить в детском возрасте зрелых мужчин, потому что эта грань запретна и противоестественна.

 Зайдль зацепил некоторые черты набоковщины, но оставил вопросы открытыми, зависшими в воздухе, между зрителем и автором, которые каждый по своему надеются на что-то большее, и верят в то, что их надежда это не самообман, а элемент текущего счастья, которое порой питается болючей инъекцией любви.

Зайдль в Одессе говорил много, уверенно и упорно, рассказывал про то, зачем и почему все затеялось, про кастинг и работу с актерами, ну и ясно про опыт съемок «Импорт-Экспорт», который снимался по большей части на Украине, а именно в Ужгороде и семи городках на востоке страны, 7 лет назад. На вопрос о страхе съемок в той «индустриальной» Украине и встрече сегодня с расслабленной и изношенной Одессой, ответил, что заблуждение о том, что он вроде бы как  побаивается Украину, бытует давно, но это не так.  Не секрет ведь, что публиковался дневник Клауса Придинга, ассистента режиссера и продюсера, со съемок «Импорта-Экспорта», где он писал «Зажатые между украинскими хулиганами и коррумпированными полууголовными охранниками, мы снимали два вечера, а люди оскорбляли нас и угрожали нам».

Увы, к сожалению или счастью, Ульрих идеолог и стержень всего своего кино-процесса, и ему чужды моменты организации и страхи ассистентов и продюсеров, которые обеспечивают сохранность покоя и внимания автора, подставляясь и рискуя. Быть может, Зайдль и вышел за рамки документального процесса затем, чтобы немного приукрашать и разбавлять едкий и зловонный концентрат ежедневной бесцветной реальности, ну и чтобы часть процесса была на ком то ином, дабы обезопаситься и найти время предаться чистому художественному слоистому кинематографическому авторскому катарсису.

Больше тридцати лет снимая кино о пустотах и банальности жизней отдельно взятых персонажей, а на самом деле общества в целом, шестидесятилетний австриец сегодня  с прищуром и улыбкой взирает на немое и суженное пространство поиска.  В этом пространстве тени вытесняют любые, даже самые тусклые и искусственные  источники света, а  документом исторической фиксации все чаще  выступает порок, рожаемый природной животностью в кромешной заполонившей и застывшей темноте, затерявшийся между  человеческими полами, порок, который идет на экспорт и возвращается импортом, который не знает границ и таможенных пошлин.

Фильмы Зайдля конечно же всегда про борьбу, прежде всего мужчины и женщины, а во вторую очередь про внутреннюю борьбу хлипкой человеческой рефлексии с настигающими обстоятельствами,  которые смывают и сравнивают с чистой плоскостью все на своем пути. О чем бы он ни снимал, о моделях, старом крестьянине, выставках или Иисусе, везде проступает  образ человека, везде и всегда, а порой его темная сторона – звериный лик, коптящая пасть которого кипит и переполняется злобой, взращиваемой неудовлетворенностью и неосмыслением такого понятия, как бытие. Экзистенция  и борьба – два корня зайдлевского базиса, два его постулата и две двери, как вход и выход, в которые он попеременно входит и заходит, при этом круша и отстраивая по ходу движения. Он заигрывается с конструируемой им же самим надстройкой, с патологической апатией человека к развитию, с потребительской фазой застывшего бесконечного времени, где родственные связи подменены  на скрытую вражду, а последняя надежда лежит в области распада и надлома. Режиссер упивается процессом сражения, без сожалений и наставлений, без оценок моральности и  ярлыков аморальности, не ставя за основу и первопричиной  явление победы, которые тоже сами по себе всегда спорны, так как в конфликтах лишь  нападение и защита расставляют акценты, и больше никто. Невольными зрителями остается быть нам, решая при этом какими быть — благодарными и увлеченными или какими то иными, ни в коем случае не принимая роли присяжных заседателей, ведь в том суде, который нам демонстрируют, нет потерпевших и преступников. А есть только мы сами.

Текст: А. Пролетарский.

Фото: А. Пролетарский